Сказки на английском языке: слушать и читать онлайн | Lingualeo Блог

Аудиосказки для детей на английском языке бесплатно: слушать онлайн с опорным текстом

Виктор важдаев. сказки английского народа

Сказка — это родник, в незамутненной воде которого отражается душа народа. Мысли и чаяния, надежды и мечты — все лучшее вкладывает народ в свои сказки, свою веру в торжество справедливости, в победу света над тьмой, разума над невежеством, свободы над рабством.

Народная сказка всегда активна — ей чужд дух покорности, подчинения злым силам жизни или грозным стихиям. Сказочный герой неизменно вступает в единоборство со злом, ничего не прощая своим врагам. Людоеду или дракону он отрубит все головы, сколько бы их ни было, злого царя казнит, а на его место посадит человека доброго и смелого.

Жадного купца сказка накажет — отнимет у него богатство и наградит им того, кто это богатство заслуживает — человека простого, в деле умелого… Сказка никогда не ограничивается порицанием. Легко сказать — «плохо», а ты научи, как сделать «хорошо»! И сила сказки в том, что она неизменно показывает: посеешь добро — пожнешь счастье; посеешь ветер — пожнешь бурю!

Таковы сказки английского народа, и не только английского, но и русского, и немецкого, и итальянского, и сказки народов Востока — Ближнего и Дальнего, сказки всех материков всего света. Вот почему всегда интересно узнать сказки другого народа: ведь при этом начинаешь понимать, что он думает о жизни, о правде и справедливости.

Английским народным сказкам не повезло не только в соседних странах, где их плохо знают, но, как это ни странно, и в самой Англии. Они было собраны здесь значительно позже, чем немецкие сказки в Германии, французские во Франции и русские в России. Правда, они широко использовались в литературе в качестве своеобразного «строительного материала» для создания произведений иного плана: драмы, поэмы, баллады, новеллы; писатели находили в них неисчерпаемый запас сюжетов и образов, но самостоятельного значения за английской народной сказкой долго не признавали.

Широкий интерес к народной сказке возник в Европе в XIX веке. В этот период в разных странах выходят в свет многочисленные сборники-сказки различных областей, провинций и диалектов. Но это было только начало, которое со временем завершилось созданием монументальных сводов сказок.

Следует сказать, что отдельные серьезные публикации были осуществлены и английскими фольклористами: Халлиуэлл выпустил народные сказки в двух томах, Чемберс в книге «Шотландские стихи для детей» (1842) опубликовал двадцать одну сказку; в 1866 году вышел «Фольклор северных графств» Гендерсона; миссис Бэлфор собрала легенды и сказки Линкольншира.

Но этого было далеко не достаточно, чтобы представить полную картину развития английской народной сказки. За создание национального свода народных сказок в Англии взялся президент английского фольклорного общества — Джозеф Джекобс, опубликовавший в 1890 году два тома «Английских народных сказок», которые были переизданы в 1893 и 1896 годах и являются лучшим собранием английского сказочного фольклора.

Знаток фольклора Джекобс считал, однако, что создать подлинно всеобъемлющий свод английских сказок было в его время очень трудно. К народным сказкам в Англии долго относились как к падчерице, и собирание сказок затруднялось тем, что многие сказки оказались забытыми.

Джекобс объясняет это двумя причинами: большим влиянием на английский фольклор в период, когда его стали по-настоящему собирать и изучать, сказок Шарля Перро и братьев Гримм, а также ранним исчезновением в Англии патриархального крестьянства.

С первым из заключений Джекобса никак нельзя согласиться. В самом деле, как может быть принято за аксиому утверждение о том, что сказки Шарля Перро, а затем братьев Гримм вытеснили в Англии собственно английские сказки? Мы знаем, что сказки Перро уже в XVIII веке стали достоянием читателей в Германии и в России, однако это не повело к забвению народами этих стран собственного фольклора.

Вопрос о народной сказке, видимо, не может быть правильно решен ссылкой на преобладание в духовном обиходе определенных избранных кругов общества, знакомых с. печатной литературой, сказок других народов.

Неверный вывод Джекобса предопределяется тем, что он был сторонником так называемой «теории заимствования», объясняющей происхождение сказок взаимовлиянием фольклоров различных народов. Согласно этой теории сказки возникают одна за другой, подобно тому как из деревянного пасхального яичка извлекается множество других яичек, одно меньше другого, до тех пор пока не обнаружится самое маленькое, которое уже не, раскрывается.

Теория эта ограничивала изучение сложнейшего процесса возникновения и создания народной сказки формальным сопоставлением и описанием внешних ее признаков, попыткой дойти до этого «прасказочного» сюжета. Как всякая догма, «теория заимствования» игнорировала вечно живые, изменяющиеся условия, в которых создавались сказки, то общее, что исторически было у всех народов — смену социальных укладов, появление новых форм труда и связанных с этим воззрений и стремлений людей — все те объективные условия, которые могли породить не только одинаковые сюжеты, но и родственные образы и даже характеры.

Когда в наше время ученые, разделенные тысячами километров пространства, а иной раз и на различных континентах, совершенно самостоятельно приходят к одинаковым открытиям, это никого не удивляет. Зачем же удивляться тому, что созревшая у миллионов людей творческая мысль может одновременно — а для фольклора понятие «одновременно» измеряется многими и многими десятилетиями — создать в разных странах близкие и даже схожие произведения искусства, обусловленные одинаковыми историческими причинами.

Правда, в средние века, то есть в период наибольшего развития народного творчества, исторические судьбы Англии, Франции и Германии тесно переплетались и английский фольклор не мог не испытать влияния фольклора других стран. Но в основе своей английская сказка осталась глубоко самобытной.

Со сказками других народов схожи по сюжету английские сказки «Осел, столик и дубинка», «Джек-лентяй», «Джек и золотая табакерка», «Рыба и перстень», «Три желания», «Три умных головы» и некоторые другие, публикуемые в этом сборнике. История о том, «Как Джек ходил счастья искать», сюжетно совпадает с «Бременскими музыкантами», а «Тростниковая шапка» сразу приводит на память «Золушку».

Походит на нее и другая английская сказка — «Три головы в колодце». Однако все упомянутые сказки своеобразны и по разработке сюжета и по своей повествовательной манере. «Том — мальчик с пальчик» резко отличается от своих немецкого и русского собратьев.

Мы бы сказали, что английский мальчик с пальчик, в отличие от русского, который совершает множество проделок, иной раз даже весьма озорных, — характер созерцательный, пассивный. Сам он ничего не затевает, но, когда волею судеб попадает в какие-нибудь передряги, то спасается благодаря своему маленькому росту.

Русская сказка говорит: вот что можно сделать, если изловчиться; английская сказка говорит: вот из каких положений можно выйти, если ты маленького роста. Но ведь это же два совершенно разных героя, хоть и с одинаковыми прозвищами!

Сюжетная близость некоторых из английских сказок со сказками других народов нисколько не умаляет их значения. И одновременно мы высоко ценим сказки, присущие только английскому фольклору. Кстати сказать, некоторые из них, определяемые Джекобсом как чисто английские, оригинальные сказки, не встречающиеся в Европе или Индии («Джек и бобовый стебель», «Сказка про трех поросят» и другие), в действительности есть и у других народов.

Джекобс справедливо указывает на то, что трудности, стоявшие перед английскими фольклористами, объяснялись ранним исчезновением в Англии патриархального крестьянства.

Вековечные устои крестьянской жизни были нарушены в Англии уже в результате огораживаний общинных земель в XVI веке и окончательно рухнули во время начавшейся в середине XVIII века промышленной революции, которая преобразила лицо страны.

Распад патриархального крестьянства — основного хранителя фольклора — и явился тем препятствием, с которым, не в пример немецким и русским, встретились английские фольклористы. Фермерство оказалось менее стойким носителем фольклорных традиций, чем патриархальное крестьянство.

Тем не менее, не сохранив народной сказки в прежнем виде, фермерство сберегло в своей памяти те ее черты, ее сюжеты и образы, которые по своей сути и по своему характеру были дороги ему и в той или иной степени воплощали его взгляды на жизнь. Ведь совершенно очевидно, что в соответствии с изменением общественной роли, а следовательно, и качеств хранителя фольклора — изменится и состав фольклора.

Английские народные сказки находятся в непосредственном соседстве с рассказом и подчас даже приобретают его признаки. «В один прекрасный летний день дочь графа Мара выбежала, приплясывая, из замка в сад. Там она бегала, резвилась, а порой останавливалась послушать пение птиц.

Но вот она присела в тени зеленого дуба, подняла глаза и увидела высоко на ветке веселого голубка», — так начинается сказка «Дочь графа Мара», и так мог бы начаться рассказ, подобным же образом озаглавленный. А вот и другой пример: «Забыв о своей подагре, купец бросился открывать дверь.

И кого же он за ней увидел? Капитана и своего агента со шкатулкой, полной драгоценностей, и с накладной! Мистер Фитцуоррен просмотрел накладную и, подняв глаза к небу, возблагодарил всевышнего за столь удачное плавание». («Уиттингтон и его кошка»). Таких примеров можно привести множество.

Важно отметить, что публикации Джекобса в отличие от сказок, собранных Перро, братьями Гримм я Афанасьевым, не прошли литературной обработки, которой в разной степени, но все же подвергли свои собрания, упомянутые замечательные сказочники. Джекобс ставил себе целью дать образцы фольклора в неприкосновенном виде.

Больше всего английская народная сказка родственна рыцарскому рассказу или балладе, которые бытуют и в художественной литературе этого народа и в его устном творчестве. Не случайно некоторые английские народные сказки сохранились в стихотворной ферме в виде баллад.

Например, баллада «Кошачья шкура» (в настоящем сборнике она печатается под названием «Тростниковая шапка»), а также сказка-баллада «Биннори»— поэтичные легенды, пользующиеся большой популярностью в Шотландии и Северной Англии. Упоминавшаяся уже нами «Дочь графа Мара» источником своим имеет старинную балладу (см.

Такие сказки, как «Волшебный рог» или «Чайлд-Роланд», исполнены духа рыцарских времен, в них содержатся упоминания о рыцарях Круглого стола и легендарном короле Артуре, приводятся подчас характерные детали средневекового быта.

Рыцарская романтика легко умещается в английской сказке, определяя своеобразие ее фантастики. Примером такого рода сказок являются «Мистер Фокс», «Волшебная мазь» и «Ученик чародея».

Близость к жанру рассказа порождает еще одну характерную черту английской сказки: открытые, а не в подтексте звучащие социальные обобщения. Сказка «Волшебный рог» имеет следующую лирико-ироническую концовку, в которой слышна неподдельная горечь: «И с тех пор (с тех пор как волшебный рог попал к королю Генриху Старшему. — В. В.), хоть весь день стойте на волшебном холме и повторяйте:

„Хочу пить“, — вам уж не посчастливиться пить из волшебного рога». В легенде «Уиттингтон и его кошка» рассказывается о голодном мальчике Дике, который думал, что в Лондоне мостовые вымощены чистым золотом и что если откалывать от мостовой по кусочку, то денег у тебя будет вдоволь.

И вот Дик добирается до Лондона. Однако мостовые там самые обыкновенные, более того, безыменный сатирик вводит такую прозаическую, казалось бы, деталь: вместо золота повсюду лишь грязь. И если сопоставить это замечание с тем, что все окружающие отказываются помочь несчастному мальчику, — упоминание о грязи становится уже не столько описательной деталью, сколько перерастает в сатирическое обобщение.

Особый цикл английских героических сказок составляют сказки о великанах и людоедах и о борьбе с ними положительного героя, обычно представителя простого народа, крестьянского сына Джека. В произведениях этого рода мы часто встречаем далеко не случайную сказочную деталь:

Джек побеждает своих противников не только умом и хитростью, но и с помощью волшебных предметов или животных, которых дарят ему родители. Эта деталь в сочетании с характерным для английской сказки мотивом материнского благословения показывает, какое огромное значение придает народ неразрывным связям героя с семьей, со своим родом, со своей землей-родиной.

Некоторые сказки, например «Рыжий Эттин», целиком построены на поэтизации силы материнского благословения. Два брата поочередно уходят искать счастья. Они могут получить на дорогу по своему выбору — или половину пирога с материнским благословением, или же весь пирог, но с материнским проклятием.

Юмор, столь свойственный английскому народу, с большой силой проявляется и в его фольклоре. Нет-нет да и выглянет в сказке смеющееся лицо рассказчика. Многие из них можно было бы назвать сказками юмористическими — взять хотя бы сказку «Питер-простачок» или «Господин всех господ».

Имена многих героев английских сказок стали нарицательными. Это храбрец Джек, победитель великанов и людоедов, это бедный мальчик Дик, ищущий свое счастье, Молли Ваппи из одноименной сказки — нежная, добрая, смелая (любопытно, что у нее есть родная сестра в народных сказках Ирана — Фасолинка); наконец Том-мальчик с пальчик и ряд других.

Английские народные сказки бытуют не только как фольклор — они живут и в английской классической литературе, то используемые как сюжеты, то вплетенные в образную ткань ее бессмертных творений. Мы встречаем сказочные мотивы в «Кентерберийских рассказах» Чосера и во многих произведениях Шекспира.

Так например, начало сказки «Тростниковая шапка» совпадает с началом трагедии «Король Лир», где старый отец требует, чтобы дочери сказали ему, как сильно они его любят. В сказке, так же как у Шекспира, две старшие дочери льстят отцу, а третья, младшая, говорит правду и в конце концов побеждает.

В известной комедии «Много шума из ничего» герой ее Бенедикт ссылается на старую сказку «Мистер Фокс» и в точности повторяет слова из нее: «Но ведь это не так, да и не было так. И не дай господь, чтобы было так» (акт первый, явление первое). Ту же «Тростниковую шапку» (но в варианте «Кошачья шкура») рассказывает мистер Берчелл, герой романа Гольдсмита «Векфилдский священник», детям Примроза.

Можно проследить и связи русской литературы с английской народной сказкой. Примером обращения русских классиков к английскому фольклору является сказка Льва Толстого «Три медведя», которая, как показывает анализ, представляет собой обработку великим писателем одноименной английской народной сказки.

Факт обращения Толстого к английскому фольклору, видимо, не был отмечен его исследователями в силу того, что английские сказки были до сих пор у нас мало известны. Из сравнения становится видно, что Толстой, пересказывая сказку, одновременно очистил ее от всего побочного, от мелкой детализации, упростил ее композицию, придав прозрачную ясность и выразительность всему произведению, которое воспринимается так, будто оно всегда существовало в подобном виде и иным быть не могло.

Толстой дал медведям русские имена и вообще написал «Трех медведей» как русскую сказку. В публикуемом нами варианте из собрания Джекобса к медведям в дом приходит некая «маленькая старушонка», однако следует учесть, что в параллельных записях этой сказки вместо нее действует «маленькая девочка», как и в толстовской сказке.

Английская народная сказка заслуженно привлекла к себе внимание и современных советских писателей.

Среди английских баллад, превосходно переведенных С. Маршаком, мы встречаем сюжеты сказок «Король Иоанн, и кентерберийский аббат», и «Биннори».

Корней Чуковский, используя сюжет английской «Крошечки», написал пользующуюся любовью нашего детского читателя песенку-сказку «Жил на свете человек». В его переводе и обработке напечатаны английские народные сказки: «Джек, покоритель великанов» и «Краснозубый Аин» (в английском подлиннике — «Рыжий Эттин»).

Мы хорошо знаем сказку «Три поросенка», которую перевел и обработал Сергей Михалков. Здесь необходимо отметить, что страшная клятва поросенка в английском варианте — «Клянусь моей бородой-бородищей!» — по справедливому замечанию Джекобса, видимо объясняется тем, что первоначально в сказке действовали не поросята, а козлята, что дает нам право говорить о некотором родстве ее с русской сказкой «Волк и семеро козлят».

В основу публикуемого сборника «Английских народных сказок» положено собрание Джозефа Джекобса, но привлечены и другие издания, из которых заимствованы сказки, не имеющиеся у Джекобса или представляющие более удачные варианты. Так, у Эрнста Риса взяты — «Волшебный рог» и «Черный Бык Норроуэйский», у Леона Келнера — «Кошачий король», «Три желания» и «Король Иоанн и кентерберийский аббат», у Ривса «Сон коробейника» и «Питер-простачок».

Поскольку столь полное издание английских сказок на русском языке осуществляется впервые (несколько переводов, относящихся к девяностым годам прошлого столетия, и одна книжка, изданная в 1918 году, являются вольным пересказом), тексты сказок печатаются в настоящем сборнике без какой-либо обработки.

Знакомство с ними поможет советскому читателю получить ясное представление о богатстве и разнообразии английских сказок, в которых отразились мечты о справедливости, о торжестве мирной жизни, о том, чтобы человек мог спокойно посвятить себя творчеству и созиданию.

Сказка о царе салтане

Three fair maidens, late one night,

Sat and spun by candlelight.

«Were our tsar to marry me,»

Said the eldest of the three,

«I would cook and I would bake —

Oh, what royal feasts I’d make.»

Said the second of the three:

«Were our tsar to marry me,

I would weave a cloth of gold

Fair and wondrous to behold.»

But the youngest of the three

Murmured: «If he married me —

I would give our tsar an heir

Handsome, brave, beyond compare.»

At these words their chamber door

Gently creaked-and lo, before

These three maidens’ very eyes

Stood their tsar, to their surprise.

He had listened by their gate

Whither he’d been led by fate,

And the words that he heard last

Made his heart with love beat fast.

«Greetings, maiden fair,» said he —

«My tsaritsa you shall be,

And, ere next September’s done,

See that you bear me a son.

As for you, fair sisters two,

Leave your home without ado;

Leave your home and follow me

And my bride that is to be.

Royal weaver, YOU I’ll make,

YOU as royal cook I’ll take.»

Then the tsar strode forth, and they

Palacewards all made their way.

There, he lost no time nor tarried

That same evening he was married;

Tsar Saltan and his young bride

At the feast sat side by side.

Then the guests, with solemn air,

Led the newly wedded pair

To their iv’ry couch, snow-white,

Where they left them for the night.

Bitterly, the weaver sighed,

And the cook in passion cried,

Full of jealousy and hate

Of their sister’s happy fate.

But, by love and duty fired,

She conceived, ere night expired,

In her royal husband’s arms.

These were days of war’s alarms.

Ere he rode forth for the strife,

Tsar Saltan embraced his wife,

Bidding her to take good care

Of herself and coming heir;

While he battled on the field,

Forcing countless foes to yield,

God gave unto her an heir —

Lusty, large of limb, and fair.

Like a mother eagle, she

Guarded him most jealously;

Sent the news of God’s glad gift

To the tsar, by rider swift.

But the royal cook, and weaver,

And their mother, sly deceiver,

Sought to ruin her, so they

Had him kidnapped on the way,

Sent another in his stead.

Word for word, his message read:

«Your tsaritsa, sire, last night

Was delivered of a fright —

Neither son nor daughter, nor

Have we seen its like before.»

At these words, the royal sire

Raved and raged in furious ire,

«Hang that messenger!» roared he,

«Hang him on the nearest tree!»

But, relenting, spared him, and

Sent him back with this command:

«From all hasty steps refrain

Till the tsar comes home again.»

Back the messenger rode fast,

Reached the city gates at last.

But the royal cook, and weaver,

With their mother, sly deceiver,

Made him drunk; and in his sleep

Stole the message from his keep

And, before he could recover,

They replaced it by another.

So, with feet unsteady, he

Reached the court with this decree:

«Have the queen and have her spawn

Drowned in secret ere the dawn.»

Grieving for their monarch’s heir,

For the mother young and fair,

Solemnly the tsar’s boyards

Told the queen of this ukaz,

Of the cruel doom which fate

So unkindly had in wait.

This unpleasant duty done,

Put the queen and put her son

In a cask, and sealed it fast;

Tarred it well, and then they cast

Cask and burden in the sea —

Such, forsooth, the tsar’s decree.

Stars gleam in the dark blue sky,

Dark blue billows heave and sigh.

Storm clouds o’er the blue sky creep,

While the cask rides o’er the deep.

Like a widowed bride distressed,

Sobbed the queen and beat her breast,

While the babe to manhood grew

As the hours swiftly flew.

Morning dawned, the queen still wailed

But her son the billows hailed:

«O, you wanton waves so blue —

Free to come and go are you,

Dashing when and where you please,

Wearing rocks away with ease —

You, who flood the mountains high,

You, who ships raise to the sky —

Hear my prayer, o waves, and spare us —

Safely onto dry land bear us.»

So the waves, without ado,

Bore the cask and prisoners two

Gently to a sandy shore,

Then, receding, splashed no more.

Son and mother, safe and sound,

Feel that they’re on solid ground.

From their cask, though, who will take them?

Surely God will not forsake them?

Murmuring: «I wonder how

We could break our prison now?»

Up the son stood on his toes,

Stretched himself, and said: «Here goes!» —

Thrust his head against the lid,

Burst it out — and forth he slid.

Son and mother, free again,

Saw a hillock on a plain;

On its crest, an oak tree grew;

Round them flowed the ocean blue.

Quoth the son: «Some food and drink

Wouldn’t come amiss, I think.»

From the oak, a branch he rent

And a sturdy bow he bent.

With the silken cord that hung

Round his neck, the bow he strung.

From a slender reed and light,

Shaped an arrow, true in flight.

Then explored the isle for game,

Till he to the sea-shore came.

Just as he approached the beach,

Our young hunter heard a screech…

Of distress at sea it told.

He looked round him, and, behold,

Saw a swan in evil plight;

Circling over it — a kite,

Talons spread, and bloodstained beak

Poised, prepared her death to wreak,

While the helpless bird was splashing,

With her wings the waters lashing.

But his shaft, with baneful note,

Struck the kite full in the throat.

Bleeding, in the sea it fell,

Screeching like a soul in hell.

He, with lowered bow, looked on

As, with beak and wings, the swan,

Dealing ruthless blow on blow

On the cruel kite, her foe,

Sped its death, till finally

Lifeless it sank in the sea.

Then, in Russian accents, she

Murmured plain as plain could be:

«O, tsarevich, champion peerless,

My deliverer so fearless —

Grieve not that because of me

Your good shaft is in the sea;

That you’ll have to fast three morrows —

This is but the least of sorrows.

Your kind deed I will repay —

I will serve you too, one day;

Tis no swan that you set free,

But a maiden charmed, you see;

Twas a wizard, not a kite,

That you slew, O noble knight;

I shall ne’er forget your deed —

I’ll be with you in your need.

Now go back and take your rest —

All will turn out for the best.»

Then the swan-bird flew from view

While, perforce, the luckless two,

Famished, laid them down to sleep,

Praying God their souls to keep.

Driving slumber from his eyes

As the sun rose in the skies,

Our tsarevich, much amazed,

At a spacious city gazed,

Girdled by a wide and tall,

Strong-embattled snow-white wall.

Churches golden-domed stood there,

Holy cloisters, mansions fair.

«Mother mine, awake!» cried he —

«Oh!» she gasped; he said: «I see

Things have only just begun —

My white swan is having fun.»

Citywards their steps they bent,

Through the city gates they went.

Belfries thundered overhead

Loud enough to wake the dead.

Round them poured a mighty throng,

Choir boys praised the Lord in song;

Nobles, splendidly arrayed,

Came in coaches, gold inlaid.

All the people cheered them madly,

As their prince acclaimed him gladly.

With his mother’s blessing, he,

Acquiescing graciously,

That same day began to reign

In his newly-found domain,

Sat in state upon the throne

And was crowned as Prince Guidon.

Breezes o’er the ocean play,

Speed a barque upon its way;

Sails all spread, it skims the seas,

Running swiftly ‘fore the breeze.

Sailors, merchants, crowd the decks,

Marvel loud and crane their necks.

Wondrous changes meet their view

On an island which they knew!

There, a golden city grand

Newly built, and fortress stand.

Cannons with a mighty roar

Bid the merchants put to shore.

When the merchants land, Guidon

Bids them be his guests anon;

Feasts them first with meats and wine,

Then he says: «Now, masters mine —

Tell me what you have for sale,

Whither bound, and whence you hail?»

Said the merchants: «If you please,

We have sailed the seven seas;

Costly furs, prince, were our ware,

Silver fox and sables rare.

Now our time is overstayed,

East-due East-our course is laid,

Past the island of Buyan,

Back to gracious Tsar Saltan.»

«Gentles,» murmured Prince Guidon —

«May fair breezes speed you on,

And, when Tsar Saltan you see

Bow down low to him for me.»

Here the merchants made their bows,

And the prince, with pensive brows,

Watched their ship put out from shore

Till it could be seen no more.

Suddenly, before Guidon

Swam the graceful snow-white swan.

«Greetings, my fair prince,» said she —

«Why are you so sad, tell me?

Why are you so dismal, say,

Like a gloomy, cloudy day?»

«Grief is gnawing at my breast,»

Answered Prince Guidon, distressed.

«I have only one desire-

I should like to see my sire.»

«Is that all?» was her reply —

«Listen-would you like to fly,

Overtake that ship at sea?

Why, then-a mosquito be!»

Then she flapped her pinions two,

Loudly thrashed the waters blue,

Drenching him from head to toe

Ere he could say yes or no.

And he hovered, then and there,

A mosquito, in the air.

Buzzed, and flying rapidly,

Overtook the ship at sea,

Settled noiselessly, and stole

Out of sight, into a hole.

Merrily the breeze is singing,

O’er the waves a ship is winging

Past the Island of Buyan

To the realm of Tsar Saltan. Now his longed-for land so dear

Stands out in the distance, clear.

Now the ship at anchor rests

And the merchants, honoured guests,

Palacewards their footsteps make

With our gallant in their wake.

There, in regal raiments, sate

Tsar Saltan in royal state.

On his head — his jewelled crown;

On his face — a pensive frown,

While the royal cook, and weaver,

And their mother, sly deceiver,

Sitting on his left and right,

Stared at him with all their might.

Tsar Saltan, with royal grace,

Gave the merchants each his place,

Then he said: «Now, masters mine,

Sailed you far across the brine?

Are things well where you have been?

What strange wonders have you seen?»

Quoth the merchants: «If you please,

We have sailed the seven seas;

Peace reigns overseas, serene.

There, we saw this wondrous scene:

There’s an island in the sea,

Shores as steep as steep can be;

Cheerless once, deserted, bare —

Nothing but an oak grew there.

Now it has a new-built city,

Stately mansions, gardens pretty,

Churches tall with domes of gold,

Fair and wondrous to behold.

Prince Guidon reigns there, and he

Sends his compliments to thee.»

Here the tsar said, in amaze:

«If but God prolong my days,

I shall visit this strange isle,

Guest with this Guidon a while.»

But the royal cook, and weaver,

With their mother, sly deceiver,

Did not wish to let their tsar

See this wondrous isle so far.

«What a wonder,» quoth the cook,

Winking at the others-«Look:

There’s city by the shore!

Have you heard the like before?

Here’s a wonder, though, worth telling —

There’s a little squirrel dwelling

In a fir tree; all day long,

Cracking nuts, it sings a song.

Nuts-most wondrous to behold!

Every shell is solid gold;

Kernels — each an emerald pure!

That’s a wonder, to be sure.»

Tsar Saltan thought this most curious,

Our mosquito waxed most furious

And, with his mosquito might,

Stung his aunt’s right eye, in spite.

Turning pale, she swooned from pain —

But her eye ne’er saw again.

Sister, serving maids and mother

Chased him, tripping one another,

Screamed: «You cursed insect, you!

Only wait!» But he just flew

Through a casement, o’er the main,

Swiftly to his own domain.

Pensively Guidon once more

Gazes seaward from the shore.

Suddenly, before his sight

Swam the graceful swan, snow-white.

«Greetings, my fair prince,» said she —

«Why are you so sad, tell me?

Why are you so dismal, say,

Like a gloomy, cloudy day?»

«Grief is gnawing at my breast,»

Answered Prince Guidon, distressed —

«There’s a wonder, I confess,

That I’m burning to possess.

Tis a wonder well worth telling —

Somewhere, there’s a squirrel dwelling

In a fir tree; all day long,

Cracking nuts, it sings a song.

Nuts, most wondrous, I am told;

Every shell is solid gold,

Kernels — each an emerald pure.

But can I of this be sure?»

Here the swan said in reply:

«Yes — this rumour does not lie;

Marvel — not-though this may be

Strange for you, ’tis not for me.

Grieve not — I will gladly do

This slight service, prince, for you.»

Home he sped with cheerful stride,

Gained his palace courtyard wide.

There, beneath a fir-behold! —

Cracking nuts all made of gold,

Emeralds left and right a-flinging,

Sat that wonder-squirrel, singing:

«Through the garden there she goes,

Tripping on her dainty toes.»

With its tail the squirrel sweeps

Shells and stones in tidy heaps,

While a charmed and happy throng

Listened to the squirrel’s song.

Struck with wonder, Prince Guidon

Whispered softly: «Thank you, swan!

God grant you felicity

And such joy as you gave me.»

Then a squirrel’s house he built,

Crystal, glass, and silver gilt;

Set a guard, a scribe as well,

Who recorded every shell.

Thus the prince’s treasures grew,

And the squirrel’s glory too.

Breezes o’er the ocean play,

Speed a barque upon its way;

Sails all spread, it skims the seas,

Running swiftly ‘fore the breeze

Past a craggy island, where

Stands a city, proud and fair.

Cannons with a mighty roar

Bid the merchants put to shore;

When the merchants land, Guidon

Bids them be his guests anon;

Feasts them first with meats and wine,

Then he says: «Now, masters mine —

Tell me what you have for sale,

Whither bound, and whence you hail?»

Said the merchants: «If you please,

We have sailed the seven seas,

Selling horses, Prince Guidon-

Stallions from the steppes of Don.

We are overdue, you know,

And we still have far to go —

Past the Island of Buyan,

Back to gracious Tsar Saltan.»

«Gentles,» murmured Prince Guidon —

«May fair breezes speed you on

O’er the ocean, o’er the main,

Back to Tsar Saltan again.

When your gracious tsar you see,

Give him compliments from me.»

Bowing low before him, they

Left Guidon and sailed away.

He, though, hastened to the shore,

Where he met the swan once more,

Told her that his heart was burning,

For his sire, his soul was yearning. ..

In the twinkling of an eye

He became a tiny fly,

And he flew across the sea

Where, ‘twixt sky and ocean, he

Settled on the deck and stole

Out of sight into a hole.

Merrily the breeze is singing.

O’er the waves a ship is winging,

Past the Island of Buyan,

To the realm of Tsar Saltan.

Now his longed-for land so dear,

Stands out in the distance, clear,

Now the ship at anchor rests,

And the merchants, honoured guests,

Palacewards their footsteps make

With our gallant in their wake.

There, in regal raiments, sate

Tsar Saltan in royal state.

On his head-his jewelled crown,

On his face-a pensive frown,

While the one-eyed cook, and weaver,

And their mother, sly deceiver,

Sit around the Tsar and stare

At him with a toad-like glare.

Tsar Saltan, with royal grace,

Gave the merchants each his place,

Then he said: «Now, masters mine —

Sailed you far across the brine?

Are things well where you have been?

What strange wonders you have seen?»

Quoth the merchants: «If you please,

We have sailed the seven seas;

Peace reigns overseas, serene.

There, we saw this wondrous scene:

On an island, far away,

Stands a city, grand and gay —

Churches tall, with golden domes,

Gardens green and stately homes;

By the palace grows a fir

In whose shade, O royal sir,

Stands a crystal cage; and there

Dwells a squirrel, strange and rare-

Full of frolic; all day long,

Cracking nuts, it sings a song,

Nuts, most wondrous to behold —

Every shell is solid gold,

Kernels — each an emerald bright;

Sentries guard it day and night.

It has slaves, like any lord,

Yes, and scribes each nut record.

Troops in passing give salute

With the martial drum and flute.

Maidens store these gems away

Under lock and key each day;

Coins are minted from each shell,

Coins with which they buy and sell.

People live in plenty there,

Not in huts, but mansions fair.

Prince Guidon reigns there, and he

Sends his compliments to thee.»

Here the tsar said, in amaze:

«If but God prolong my days,

I shall visit this strange isle

Guest with this Guidon a while.»

But the cook, and royal weaver,

With their mother, sly deceiver,

Did not wish to let the tsar

See this wondrous isle so far.

And the weaver, smiling wryly,

Thus addressed the tsar, most slyly:

«Wherein lies this wonder, pray?

Squirrels cracking nuts all day —

Heaping emeralds, we’re told,

Left and right a-throwing gold!

Nothing strange in this see I!

Be this true, or but a lie,

I know of a better wonder.

Lo! The ocean swells in thunder,

Surges with a mighty roar,

Overflows a barren shore,

Leaving, wonderful to see,

Thirty stalwart knights and three,

All in mail a-gleaming bright,

Marching proudly left and right;

Each one brave beyond compare,

Tall of stature, young and fair,

All alike beyond belief,

Led by Chernomor, their chief.

That’s a wonder, now, for you,

Marvellously strange, but true.»

Wisely, though, the guests were mute —

They with her did not dispute.

But the tsar waxed very curious,

And Guidon waxed very furious.

Fiercely buzzed and settled right

On his aunt’s left eye, in spite.

Turning pale, she gave a cry —

She was blinded in her eye.

Screams of anger filled the air —

«Catch it! Kill that insect there!

O you nasty insect, you!»

But Guidon just calmly flew

Through the casement, o’er the main,

Swiftly to his own domain.

By the blue sea he is pacing,

On the blue sea he is gazing:

And once more, before his sight

Swam the graceful swan, snow-white.

«Greetings, my fair prince,» said she,

«Why are you so sad, tell me?

Why are you so dismal, say,

Like a gloomy, cloudy day?»

«Grief is gnawing at my breast,»

Answered Prince Guidon, distressed-

«There’s a wonder, I confess,

That I’m longing to possess.»

«Tell me then, what is this wonder?»

«Somewhere swells the sea in thunder,

Breakers surge, and with a roar,

Sweeping o’er a barren shore,

Leave behind, for all to see

Thirty stalwart knights and three,

All in mail a-gleaming bright,

Marching proudly left and right;

Each one brave beyond compare,

Tall of stature, young and fair.

All alike beyond belief,

Led by Chernomor, their chief.»

In reply, the snow-white swan

Murmured: «Is this all, Guidon?

Wonder not-though this may be’

Strange for you, ’tis not for me,

For these sea-knights, prince, are none

But my brothers, every one.

Do not grieve; go home and wait,

Meet my brothers at your gate.»

He obeyed her cheerfully,

Climbed his tower and scanned the sea:

Lo! The waters, with a roar,

Seethed and swept the barren shore,

Leaving, wonderful to see,

Thirty stalwart knights and three,

All in mail a-gleaming bright,

Marching proudly left and right,

Two by two; and Chernomor,

Hoary-headed, went before,

Leading them in martial state

Right up to the city gate.

Prince Guidon, with flying feet,

Ran in haste his guests to greet;

Crowds pressed round in unbelief

«Prince,» proclaimed the hoary chief —

«It is by the swan’s request

And, at her express behest,

We have come from out the sea

Your fair city’s guards to be.

Henceforth, from the ocean blue,

We will always come to you,

Every day, on guard to stand

By your lofty walls so grand.

Now, however, we must go —

We’re not used to land, you know;

We’ll return, I promise you.»

And they disappeared from view.

Breezes o’er the ocean play,

Speed a barque upon its way;

Sails all spread, it skims the seas,

Running swiftly ‘fore the breeze,

Past a craggy island, where

Stands a city, proud and fair.

Cannons with a mighty roar

Bid the merchants put to shore;

When the merchants land, Guidon

Bids them be his guests anon;

Feasts them first with meats and wine,

Then he says: «Now, masters mine —

Tell me what you have for sale,

Whither bound, and whence you hail?»

Said the merchants: «If you please,

We have sailed the seven seas;

Swords of Damask steel we’ve sold,

Virgin silver, too, and gold.

Now we’re overdue, you know,

And we still have far to go-

Past the Island of Buyan,

Back to gracious Tsar Saltan.»

«Gentles,» murmured Prince Guidon —

«My fair breezes speed you on,

O’er the ocean, o’er the main,

Back to Tsar Saltan again.

Yes, and when your tsar you see,

Give him compliments from me.»

Bowing low before him, they

Left the prince and sailed away.

He, though, hastened to the shore

Where he met the swan once more;

Told her that his heart was burning,

For his sire, his soul was yearning..

So she drenched him, head to toe.

In a trice, he shrank, and lo!

Ere he could even gasp,

He had turned into a wasp.

Then he buzzed, and rapidly

Overtook the ship at sea;

Gently settled aft, and stole

Out of sight, into a hole.

Merrily the breeze is singing,

O’er the waves a ship is winging

Past the Island of Buyan

To the realm of Tsar Saltan.

Now his longed-for land so dear

Stands out in the distance, clear.

Now the ship at anchor rests,

And the merchants, honoured guests,

Palacewards their footsteps make

With our gallant in their wake.

There, in regal raiments, sate

Tsar Saltan in royal state.

On his head-his jewelled crown,

On his face — a pensive frown,

Near him-royal cook, and weaver,

And their mother, sly deceiver.

With four eyes, though they be three,

Stare at him voraciously.

Tsar Saltan, with royal grace,

Gave the merchants each his place.

Then he said: «Now, masters mine —

Sailed you far across the brine?

Are things well where you have been?

What strange wonders have you seen?»

Quoth the merchants: «If you please,

We have sailed the seven seas;

Peace reigns overseas, serene,

There we saw this wondrous scene:

There’s an island far away-

On this isle — a city gay;

There, each dawn brings in new wonders:

There, the ocean swells and thunders,

Breakers, with a mighty roar,

Foaming, flood its barren shore,

Leaving, wonderful to see,

Thirty stalwart knights and three,

All in mail a-gleaming bright,

Marching proudly left and right;

Each one brave beyond compare,

Tall of stature, young and fair,

All alike beyond belief;

Hoary Chernomor, their chief,

Marches with them from the deep,

Counts them off, by twos, to keep

Guard of this fair isle; and they

Cease patrol nor night nor day.

Nor can you find guards so true,

Vigilant and fearless, too.

Prince Guidon reigns there, and he

Sends his compliments to thee.»

Here the tsar said, in amaze:

«If but God prolong my days,

I shall visit this strange isle,

Guest with this Guidon a while.»

Silent were the cook and weaver.

But their mother, sly deceiver,

Said, as she smiled crookedly:

«You may think this strange — not we!

Fancy! Idle mermen play

Sentry-go on land all day!

Be this true, or but a lie,

Nothing strange in this see I —

Stranger things exist, mark you —

This report, though, is quite true:

There’s a young princess, they say,

That she charms all hearts away.

Brighter than the sun at noon,

She outshines the midnight moon,

In her braids a crescent beams,

On her brow, a bright star gleams.

She herself is sweet of face,

Full of majesty and grace.

When she speaks, her voice doth seem

Like the music of a stream.

That’s a wonder, now, for you —

Marvellously strange, but true.»

Wisely, though, the guests prefer

Not to bandy words with her.

Tsar Saltan, he waxed most curious,

Our tsarevich waxed most furious,

But decided that he’d spare

Granny’s eyes for her grey hair.

Buzzing like a bumble-bee,

Round his granny circled he,

Stung her nose with all his might,

Raising blisters red and white.

Panic once more filled the air:

«Murder! Catch that insect there!

Help! O don’t you let it go!

Catch it! — Hold it! — Kill it!- O!

O you nasty insect, you!

Just you wait!» Guidon, though, flew

Through the casement, o’er the main,

Back to his domain again.

By the sea, the prince now paces,

On the blue sea now he gazes.

Suddenly, before Guidon

Swam the graceful snow-white swan.

«Greetings, my fair prince,» said she —

«Why are you so sad, tell me?

Why are you so dismal, say,

Like a gloomy, cloudy day?»

«Grief is gnawing at my breast,»

Answered Prince Guidon, distressed —

«Every youth has his own bride —

Only I unmarried bide.»

«Who is she you wish to wed?

Tell me, now.» Guidon then said:

«There’s a fair princess; they say

That she charms all hearts away —

Brighter than the sun at noon,

She outshines the midnight moon;

In her braids, a crescent beams,

On her brow, a bright star gleams.

She herself is sweet of face,

Full of majesty and grace.

When she speaks, her sweet voice seems

Like the flow of tinkling streams.

Is this true, though, or a lie?»

Anxiously, he waits reply.

Silently, the snow-white swan

Pondered; then she said: «Guidon —

Yes-this maiden I can find;

But a wife’s no mitten, mind,

From your lily hand to cast,

Or unto your belt make fast;

Listen now to my advice:

Weigh this matter well — think twice,

So that on your marriage morrow

You do not repent in sorrow.»

Here Guidon with ardour swore

That he’d thought of this before;

That ’twas high time he was married,

Too long single had he tarried;

That for this princess so fair

He would any perils dare,

Sacrifice his very soul,

Barefoot, walk right to the pole.

Sighing thoughtfully, the swan

Murmured: «Why so far, Guidon?

Know, your future bride is here —

I am that princess, my dear.»

Then she spread her wings, to soar

O’er the waves towards the shore.

There, amid a clump of trees,

Folded them with graceful ease,

Shook herself, and then and there

Turned into a maiden fair —

In her braids, a crescent beamed,

On her brow, a bright star gleamed;

She was sweet in form and face,

Full of majesty and grace.

When she spoke, her sweet voice seemed

Like the flow of tinkling streams.

He embraced the fair princess,

Folded her unto his breast.

Hand in hand with her he sped

To his mother dear, and said,

Falling on his bended knees:

«Mother darling — if you please,

I have chosen me a bride —

She will be your love and pride.

Your consent we crave to wed,

And your blessing, too,» he said —

«Bless our marriage, so that we

Live in love and harmony.»

O’er the kneeling pair, she stands,

Holy icon in her hands,

Smiling through her happy tears,

Saying: «God bless you, my dears.»

Prince Guidon did not delay —

They were married that same day,

Settled down, a happy pair,

Lacking nothing but an heir.

Breezes o’er the ocean play,

Speed a barque upon its way;

Sails all spread, it skims the seas,

Running swiftly Tore the breeze,

Past a craggy island, where

Stands a city proud and fair.

Cannons with a mighty roar

Bid the merchants put to shore.

When the merchants land, Guidon

Bids them be his guests anon;

Feasts them first with meats and wine,

Then he says: «Now, masters mine —

Tell me what you have for sale,

Whither bound and whence you hail?»

Said the merchants: «If you please,

We have sailed the seven seas,

Contraband, prince, was our ware,

And our profits-rich and rare.

We have far to travel yet —

Homewards — East — our course is set,

Past the Island of Buyan,

Back to gracious Tsar Saltan.»

«Gentles,» murmured Prince Guidon —

«May fair breezes speed you on,

O’er the ocean, o’er the main,

Back to Tsar Saltan again.

Pray remind your tsar from me,

That his gracious majesty

Said he’d visit us some day;

We regret his long delay.

Give him my regards.» Thereon

Off the merchants went. Guidon

This time stayed with his fair bride,

Never more to leave her side.

Merrily the breeze is singing,

O’er the waves a ship is winging

Past the Island of Buyan

To the realm of Tsar Sal tan.

Now his longed-for land, so dear,

Stands out in the distance, clear.

Now each merchant is the guest

Of the tsar, by his behest.

On his royal throne of state,

Crowned in glory, there he sate,

While the royal cook, and weaver,

And their mother, sly deceiver,

With four eyes, though they be three,

Stared at him voraciously.

Tsar Saltan, with royal grace,

Gave the merchants each his place.

Then he said: «Now, masters mine-

Sailed you far across the brine?

Are things well where you have been?

What strange wonders have you seen?»

Quoth the merchants: «If you please,

We have sailed the seven seas.

Peace reigns overseas, serene.

There, we saw this wondrous scene:

On an island, far away,

Stands a city grand and gay-

Churches tall with golden domes,

Gardens green, and stately homes.

Near its palace grows a fir

In whose shade, O royal sir,

Stands a crystal cage; and there

Dwells a squirrel strange and rare,

Full of frolic; all day long,

Cracking nuts, it sings a song.

Nuts, most wondrous to behold —

Shells of purest yellow gold,

All the kernels — emeralds bright.

Sentries guard it day and night.

There we saw another wonder —

Every morn, the breakers thunder

And the waves, with mighty roar,

Overflow the barren shore,

Leaving, wonderful to see,

Thirty stalwart knights and three.

Each one brave beyond compare,

Tall of stature, young and fair,

All in mail a-gleaming bright,

Marching proudly left and right;

All alike beyond belief,

Led by Chernomor, their chief.

Nor will you find guards so true,

Vigilant and fearless, too.

Prince Guidon reigns there in glory,

He is praised in song and story

And his wife is fair, O sire —

Gaze on her — you’ll never tire.

Brighter than the sun at noon,

She outshines the midnight moon;

In her braids, a crescent beams,

On her brow, a bright star gleams.

Prince Guidon sends his respects,

Bade us say he still expects

You to visit him one day

And regrets your long delay.»

All impatient, Tsar Saltan

Gave command his fleet to man,

But the royal cook, and weaver,

And their mother, sly deceiver,

Did their best to keep their tsar

From this wondrous isle so far.

He, to their persuasions deaf,

Bade the women hold their breath.

«I’m your tsar and not a child!»

Shouted he in passion wild —

«We will sail today. No more!»

Stamped his foot and slammed the door.

From his casement, silently,

Prince Guidon gazed at the sea.

Scarce a ripple stirred the deep

As it sighed as though in sleep.

On the far horizon blue

Sails came one by one in view.

Tsar Saltan’s fleet, at long last,

O’er the seas was sailing fast.

At this sight, Guidon rushed out,

Uttering a mighty shout:

«Mother dear, come hither, do —

You, my fair princess, come too —

Only look out yonder — there

Sails my father, I declare!»

Through his spyglass, Prince Guidon

Sees the royal fleet sail on;

While on deck, his father stands,

Spyglass also in his hands.

With him are the cook, and weaver,

And their mother, sly deceiver;

Wonder in their gaze, they stare

At this isle so strange and fair.

In salute the cannons roared,

Carols sweet from belfries soared.

To the shore Guidon then ran,

There to welcome Tsar Saltan,

And the royal cook, and weaver,

And their mother, sly deceiver.

Citywards the tsar led he —

Not a single word said he.

Now the palace came in sight,

Sentries, clad in armour bright.

Tsar Saltan looked on to see

Thirty stalwart knights and three —

Each one brave beyond compare,

Tall of stature, young and fair,

All alike beyond belief,

Led by Chernomor, their chief.

Then he reached the courtyard wide,

Where a lofty fir he spied.

In its shadow — lo, behold,

Creacking nuts of solid gold,

Sat a little squirrel, singing,

Emeralds into sacklets flinging.

Golden nutshells lay around

On the spacious courtyard ground.

Further on the guests now press,

Meet the wonderful princess:

In her braids, a crescent beams,

On her brow, a bright star gleams;

She is fair of form and face,

Full of majesty and grace,

Tsar Saltan’s own wife beside her.

He gazed on and recognised her.

And his heart began to leap.

«Am I dreaming in my sleep?»

Gasped the tsar in stark surprise,

Tears a-streaming from his eyes.

He embraced his wife in pride,

Kissed his son, his son’s fair bride;

Then they all sat down to feast

Where their laughter never ceased.

While the cook, and royal weaver,

And their mother, sly deceiver,

Fled and hid beneath the stairs

But were dragged out by their hairs.

Weeping, each her crimes confessed,

Begged forgiveness, beat her breast.

So the tsar, in his great glee

Sent them home across the sea.

Late at night, with tipsy head,

Tsar Saltan was put to bed.

I drank beer and mead there — yet

Only got my whiskers wet.